Оригінал ---
https://lenta-ua.dreamwidth.org/580850.htmlО НЕПОЛЕЗНОСТИ ОБОБЩЕНИЯ
Это было больно…
Мы возвращались из фронта – пыльные, грязные, измученные тяжёлыми дорогами, отчаянием и бессилием – и мы входили в город Киев.
Город Киев встречал нас нарядными толпами на улицах, билбордами с рекламой товаров и новых фильмов, ночными клубами и процветающими ресторанами.
И мы кричали – люди, опомнитесь, у нас война! Люди, хватит жрать и пить, посмотрите на восток, там сейчас умирают люди!
Мы хватали знакомых за грудки, рассказывая им о ужасах фронта. Потом курили, свирепо глядя вдаль и сплёвывая бычки на асфальт.
Короче, мы вели себя совершенно безобразно. ПТСР бил струями из наших разверстых ртов, иногда казалось, что мы бьёмся в истерике – чаще всего так оно и было.
Меня от таких
воплей вылечило несколько историй.
То-есть, я просто однажды остановилась и посмотрела вокруг. И я увидела.
Администратор моего любимого салона, ухоженная женщина вне возраста, блистала коготками с изысканным маникюром и была такой безмятежной, так светло улыбалась всем входящим посетителям, и лишь случайно я узнала, что два её сына на фронте. Один к тому времени был в плену.
Милая сельская базарная тётя, активно зазывающая к прилавку со свежим мясом и великолепным салом – вдруг оказалось, что она УЖЕ не дождалась из фронта своего мужа.
И далее шла я по Киеву, вдруг останавливаясь и оборачиваясь, пока не поняла – каждый из этих, безмятежных с виду, людей может оказаться задетым и даже выжженым нашей войной.
А может, и нет.
Мы никогда не сможем выставить этот диагноз на бегу, пролетая мимо этих людей.
Мой диагноз окончательно вылечили две истории.
… меня позвали на телеканал. Мы должны были говорить о войне, о только что грянувшем Иловайске – прошло всего несколько дней со дня прОклятого коридора, не умолкали наши телефоны, семьи пропавших и погибших, взятых в плен, бросались к волонтёрам, словно веря, что вот эти точно помогут. Мы задыхались от бессилия, но обещали, обещали…
Мы пытались искать и находили. Или не находили. И к поздней ночи, измученные чужой болью, доползали мы до кроватей и падали в темень без снов.
Нас приглашали на телевидение. Мы вползали или влетали в студии, гримёры как-то затушёвывали синяки под нашими глазами, причёсывали наши взлохмаченные головы - и мы выходили к камерам, шарахаясь от громких криков и случайных хлопков.
Та студия встретила меня аккуратными мальчиками-ведущими с прилизанными лицами, подчёркнуто неаккуратными операторами, взлохмачивающими свои давно нечёсаные волосы и немытые бороды.
Есть теория, что внезапная опрятность и аккуратность оператора обычно губит его же блестящее резюме и все необходимые рекомендации. Оператор должен быть неопрятен и нестрижен. Плохие зубы желательны. Первый закон телевидения и богемы.
Телебогема приняла меня в свои холодные обьятия.
Юный звукооператор, взмахивая жиденькой бородкой, не успевшей ещё загустеть по младости лет, дёрнул меня за блузку, облапил, влезая между трусиками и бюстгальтером, и укрепил на талии передатчик – страшное зло, обычно вздымающее предательским бугром тщательно выверенные туалеты гостей студии. Моя блузка не была исключением и тоже начала топорщиться и вздыматься. Стало понятно, что этот нарост под блузкой будет первым кадром, который поймает видеокамера.
Мне кажется, это всемирный заговор звукооператоров и операторов видео – одни шлёпают тебе на тело чёрный ящик, успокаивая: «На камеру ничего не будет видно» - другие тут же ловят выпуклость на твоей талии и далее демонстрируют в эфир только этот ракурс.
Гримёр оказалась молодой и самоуверенной девочкой. Она тут же безапеляционно заявила, что такие губы теперь никто не носит. Я с ней согласилась – мои бледенькие синеватые полоски можно было назвать губами при большой фантазии и изысканном вожделении. Но когда она бросила смелые мазки ярко-розовой помады и начала яростно растушёвывать эту гадость, я уже не имела сил сопротивляться.
С этим уродливым наростом на бочине, блистая ярко-розовыми губами, я и ввалилась в студию. Отдышалась, перевела дух и попросила водички.
Водичку мне предоставили. И вскоре в студию впорхнули ведущие – парень и девушка. Они были такими молодыми и прекрасными, что я прекратила страдания по розовым губам и стала любоваться этой парой.
Девушка была хороша неземной красотой. Её внешность не портил даже плотный слой телевизионного грима, хотя известно, что нет красоты, которую не смог бы испортить профессиональный грим. В студию влетала гримёр, то и дело подпудривая совершенные лица. Подпрыгивал звукооператор и поправлял нарост на моей бочине так, чтобы его обязательно и всенепременно было видно в камеру. Всё гудело и порхало вокруг меня, взрывая в и без того растерзанной душе такие когнитивные диссонансы, что я, с одной стороны, начинала яростно невидеть всё это прекрасное, тыловое, безмятежное – с другой же, не могла не улыбаться этому молодому, здоровому, опять же, безмятежному в своей прелести богемному содержанию. Душа у меня заныла и запросилась на фронт. Где всё просто и ясно. Где вот враг, а вот наши. И нет тылового бессердечия и нежелания хоть что-то знать о фронте. Холодной вежливости профессионального журнализма. И этого жлобского грима и ярко-розовых губ.
Но тут девушка-ведущая улыбнулась мне так дружественно, словно мы были давно знакомы, а парень подмигнул – не дрейфь, мол, прорвёмся – что я внезапно успокоилась. И мой фронт словно вошёл в эту студию и расселся вокруг на корточках, развалился на притороченных к задницам поджопникам, кивнув сурово и по-свойски – давай, мол, вещай. Это тоже война.
Мой фронт глядел на меня глазами, блестящими тем сухим блеском, который отшлифовывают ветер, пыль, отчаяние и невыплаканные слёзы. Кто-то из аудитории моего фронта глядел на меня пустыми глазницами, у кого-то вовсе не было лиц, снесенных выстрелом. Обгоревшие тряпки мультикама болтались на оторванных культях.
И я улыбнулась моему фронту и начала говорить.
Я говорила для них и для семей, которым уже некого ждать – но они всё равно будут ждать, не веря звонкам и похоронкам. Я отвечала на вопросы прелестных ведущих о пленных (их участь тяжела, но они живы и надо делать всё, чтобы обмены совершались), о раненых (госпитали полнились), об убитых… Нашей стороне ещё предстояло получать тела. И никто не знал, как надолго затянется этот страшный возврат.
Но в основном я говорила о пропавших без вести. И тут вдруг девушка-ведущая повернула ко мне прекрасное лицо и резко задала вопрос.
Я уже не помню, о чём она спросила – кажется, об идентификации тел. Но вопрос явно был не из заготовленных, выписанных на листах, лежащих перед ведущими. Вопрос этот она выпалила так, словно ответ на него сейчас был важен лично ей – и это был главный ответ в её жизни.
Я начала говорить об анализах ДНК, о том, что создаётся база – и вдруг увидела, как лицо девушки поплыло. Задрожал подбородок, огромные глаза раскрылись ещё шире, удерживая слёзы.
Я запнулась. Ведущий поспешно перебил нас, уводя разговор в другое русло, камера тоже дёрнулась и испуганно перескочила на ведущего, потом на меня…
Моё время закончилось. Пошла реклама между блоками. Оператор нёсся ко мне, нацеливая хищные пальцы под блузку. В студию входил следующий гость. Гримёр кудахтала вокруг ведущей, пытаясь промокнуть ей глаза и припудрить щёки. Та отмахнулась.
- Скажите… Вы не встречали? – и назвала позывной.
Я знала этот позывной. Вчера мне сказали, что он в списках погибших.
- Нет. Не встречала. – твёрдо ответила я. – Но я наведу справки. Кто он вам?
- Брат. – ответила она.
Затем быстро написала на листочке свій номер телефона, ткнула мне его и повернула лицо к пуховкам гримёра, заодно прочитывая наброски вопросов следующему гостю и улыбаясь камере.
Она была профессионалом.
Потом я узнала точно. Её брат погиб в этом проклятом коридоре.
Я шла по той студии к выходу и думала о том, как она пережила те дни – зачитывая новости об Иловайске, и каждую секунду думая о нём, погибшем? Выжившем? Пленном? Улыбаясь гостям студии и постоянно держа лицо в этой кажущейся безмятежности.
Держа лицо…
… я входила в косметологическую клинику.
Клиника выглядела дорогой и процветающей. Перечень услуг предлагал пациентам все реальные и нереальные пути к совершенству. Примеры липосакции демонстрировали безукоризненные бёдра, размеры груди выстраивались пленительным рядом, в самом конце перечня предлагался скромный нищенский ботокс.
Я шла не за грудью или липосакцией и даже не за совершенством. Мне нужно было разобраться с одной старой, внезапно разросшейся опухолью, и именно к врачу, принимавшему в этот день, меня и направили. А поскольку меланома встречалась в семейном анамнезе, рекомендовали поторопиться.
Врач был светило. Иногда хорошие дерматологи встречаются именно в косметических клиниках. Светилу подсвечивало ещё одно светило.
Два врача, две светлых повести, оба мужчины и красавцы – интересно, кто-то слышал о пластическом хирурге, который не был бы красавцем?
И оба тут же предложили мне операцию.
- Нет-нет, скорее всего это доброкачественное. Но потом обязательная биопсия. Но это ведь стандартная процедура. – утешили они меня, увидев моё упавшее лицо.
Ах, милые хирурги. Лицо держать я умела со времён первого приступа канцерофобии, который случился тридцать лет назад. Меня пугала операция.
Меня пугало то, что мне на фронт через четыре дня, а как я на фронт, если я после операции? А ещё меня пугала просто операция.
Я современный человек, я всё понимаю, я даже знаю, что я не одна в своих испугах – но представить, как в меня, родимую и такую привычную, вдруг начинают тыкать инородными железными штуками ужасного вида и ещё более страшного содержания – и я бледнела, слушая и кивая, слушая и кивая и держа, держа лицо из последних сил.
Мои сопровождающие тихо улыбались, понимая, что происходит. Меня, убегающую от хирургов во всю силу своих молодых ног, затем старых ног, то-есть, всю жизнь – вдруг застали врасплох и прижали к стенке. Я рассчитывала на банальный лазер – а тут вдруг спешно готовят операционную. Позвольте, мы так не договаривались, зачем я это началаааааа – из последних сил сражался с врачами мой испуганный мозг, давая сигнал надпочечникам. Адреналин фонтанировал.
Где-то уже готовилась операционная, мне рекомендовали не тянуть, и медсестра мягко, но повелительно тянула уже меня в сторону предоперационного бокса.
Я трусила. Я трусила до дрожи, до слабости в членах. Если бы я была сейчас на фронте – можно было сказать, что я дрыстала. Но в этой стерильной клинике дрыстать явно было негоже – стало быть, я просто трусила.
Меня раздели и выдали разовую операционную униформу. Затем ввели в операционную и уложили на стол. Включились лампы бессердечного света, кто-то набирал жидкость в шприцы, кто-то раскладывал инструменты.
Стоп. Почему я боюсь? – сказала я себе.
Стоп. ты ехала в Дебальцево во время обстрелов, ты мчалась по простреливаемой дороге к Водяному, ты бежала от мин, ты знаешь их свист и грохот разрывов – вот там бояться пристало. А здесь чего? Здесь ты в заботливых руках, тебе обещали, что не будет больно, и это тебе не районная поликлиника твоего детства, где страшная тётка в шиньоне, зубной врач, тоже сначала говорила, что не будет больно, а потом… лучше не вспоминать. Так вот – здесь тебе точно не будет больно.
Мой фронт заржал в коридоре – в саму операционную он входить стеснялся.
И я вдруг успокоилась и улеглась поудобнее на твёрдом этом столе. Я даже потребовала подушку. Мне хмыкнули, но какой-то стерильный валик принесли и подложили под затылок.
И всё состоялось очень быстро и качественно.
Светила лично резали и лично зашивали меня косметическим (я надеялась) швом. Я расслабилась и общалась.
- Ну, вот. Теперь отправим образование на биопсию, а перевязки вы будете делать две недели. Здесь, у нас. – сказало мне одно светило, второе улыбнулось и кивнуло.
Два врача, две светлых повести – вот в этом месте вы душу из меня и вынули. Как две недели? Почему меня не предупредили?
- Как две недели? – заорала я так, что хирург уронил иглу. – Мне на фронт через четыре дня! Где я на фронте буду делать эти перевязки?
Врачи переглянулись и задумались. Потом один спросил:
- В каком секторе вы будете?
И тут я удивилась. И вы меня поймёте – кто мог ожидать, что гламурные эти врачи имеют понятие о секторах.
- Д, Л и М. – сказала я.
- А отложить нельзя? – спросили врачи.
- Нельзя! – отрезала я.
- Так… Ну, перевязки через день. Вам нужно рассчитать маршрут так, чтобы через день вы были в Артёмовске и Мариуполе. Я договорюсь, вам сделают перевязки. – сказал один.
- А я договорюсь в Лисичанске или Северодонецке. – сказал второй.
И тут я удивилась ещё больше. Видите ли, они ведь не назвали города. Они назвали номера госпиталей. А номера уже автоматически сложились у меня в города.
- Когда вы там были? – спросила тихо я.
- Я в четырнадцатом. – сказал один.
- Я в пятнадцатом. – сказал второй.
Я сверила города и дороги. Выходило так, что этот врач мог принимать санитарку с ранеными, которая встретилась нам на пути, когда мы следовали к 31-му блокпосту. А второй мог делать операции в те дни, когда мы стояли во дворе госпиталя и ждали, что решат по нашим легкораненым, провожая взглядами окровавленные носилки с разорванными телами.
Выходит, мы все были из одной команды. Вот тебе и тыл, вот тебе и гламур.
И всё.
С тех пор я не обобщаю. И, встречая посты от коллег «Людоньки, у нас війна! Опомнітєсь! Хватить жрать і відпочивати, поки ми тут на фронті» - я смотрю на них с улыбкой. Мне видится истерик, рвущий рубаху на груди – Данко, нирки рви, вони горітимуть!
То-есть я смотрю в зеркало, там я, только три года тому назад.
Я смотрю на них так, как смотрит обычно пожилой, много видевший и переживший, человек на глупость юности и тихо усмехается:
- Молодость - это единственная болезнь, от которой человек всегда излечивается.
Если, конечно, человек не погибает.
А с такими истериками можно погибнуть запросто.
Я перебираю посты коллег и вижу – старые волонтёры, те, кто идёт по этому пути с самого начала, кто пережил Зеленополье и Славянск, кто давно сжёг сердце в Иловайске и Дебальцево, а душу спалил в огнях Майдана – эти люди не кричат. А спокойно и деловито рассказывают о фронтовых победах или поражениях.
Кричат те, кто пришёл обычно после мясорубок. Они обвиняют тыл в равнодушии столь регулярно, сколь регулярно тыл посылает им помощь.
И знаете – я мало верю этим крикам. Это кричит истерика, необузданный вовремя ПТСР – и крики эти в любом случае неконструктивны.
Я не верю в разборки – а ты в каком танке горел? А пули грыз? Это кричит тщеславие.
Не верю я в заявления – а ты вообще что сделал для фронта? Или ты из диванной сотни? Это кричит глупость.
Мой фронт не кричит. Фронт знает – кричащих и машущих руками не стоит воспринимать всерьёз. Кто знает – тот молчит.
Обожжённый опыт тоже умеет молчать. И опыта такого я не желаю вам, новое поколение волонтёров, пришедшее уже на позиционную войну.
Хотя – что это я. Возможно, старые и опытные тоже истерят. Возможно, молодые и непрошедшие огонь первого года войны, тоже могут быть разумными.
Здесь ведь главное – не обобщать, верно?
Как и с тылом. С нашим безмятежным на первый взгляд, но опалённым войной, тылом.
Безусловно опалённым. Потому что такой огонь – он не может не достать даже мирный, нарядный и безмятежный Киев. Прислушайтесь. Присмотритесь. Спросите у людей, прежде чем кричать о своей уникальности.
Так – конструктивно.
И только так мы победим. Я в это верю.
прим
недавно я прочла пост одного из моих светил. Одного из двух врачей, двух светлых повестей.
«Пришла на приём дама. Липосакция. Достаточно дорогая операция. Во время подготовки к операции дама разоткровенничалась. Она из Донецка, приезжает в Киев на пластические операции. Ненавидит карателей. Считает, что украинские войска целенаправленно обстреливают города и сёла Донбасса.
В операции отказал и выдворил из клиники.
Возможно, я поступил некорректно с точки зрения врачебной этики – но я поступил правильно»
Уважаю. Спасибо, мой фронтовой тыл.
Мой тыловой фронт.
https://www.facebook.com/diana.makarova.37/posts/1609840722409956 Реквізити Ф.О.Н.Ду Діани Макарової.![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
